Оценки исторических личностей — и есть во многом расстановка национальных приоритетов
Тройка «призеров», определенных российскими гражданами в ходе недавнего опроса Левада-центра в качестве лучших правителей страны в ХХ веке — Брежнев, Ленин, Сталин, — уже вызвала немало разнообразных, преимущественно эмоциональных откликов. Но на итоги опроса куда интереснее смотреть просто как на свидетельство того, каким образом формируется историческое сознание россиян и общественные ценности: оценки исторических личностей — это и есть во многом расстановка национальных приоритетов.
Брежнев, Ленин и Сталин в данном случае не реальные фигуры, а скорее олицетворение нескольких русских архетипов. Сталин — грозный царь, при котором «не забалуешь», жестокий, зато одолевший внешних врагов. Его нынешняя популярность — прямое следствие культа Победы 1945 года в его сегодняшнем казенно-барабанном виде, победы не народа, а прежде всего государства. А коль государства — значит, прежде всего его первого лица.
Ленин — царь справедливый, «он был за народ». Большинство из нас училось в советских школах, и образ доброго мужичка с лукавым прищуром, вождя революции рабочих и крестьян, совершенной во имя мира и справедливости, из общественного сознания так просто не вытравишь. Куда там — вон мавзолей стоит. А тема социальной справедливости в России чем дальше, тем все более актуальной становится. Так что в определенном смысле Ленин действительно «вечно живой».
Иное дело — Брежнев. С одной стороны, он единственный из всей троицы, кого большая часть населения страны помнит «лично». Это персонаж из анекдотов, добродушный царь-гедонист, который «сам жил и другим давал». (Афганистан, диссидентов, тоскливые партсобрания и начинавшийся товарный голод память народная выносит за скобки — зато спокойно было!) С другой стороны, в отличие от Сталина и Ленина, симпатии к Брежневу вряд ли навеяны прошлой или нынешней пропагандой. Культ «дорогого Леонида Ильича», в отличие от поклонения Ильичу № 1, никто не принимал всерьез с самого начала. В последние же годы, за исключением пары телефильмов, «бровеносцу в потемках» ничего не посвящалось, в СМИ о брежневских временах говорят и пишут не так часто. Но память живет, и симпатии к Брежневу, видимо, можно считать наиболее искренними и беспримесными. Поэтому весьма вероятно, что «брежневизация» российской политической системы, начавшаяся с третьим президентским сроком Владимира Путина, — не стихийное явление, а продуманная комбинация.
История — это прошлое, спроецированное на настоящее и влияющее на будущее. Поэтому, исходя из исторических предпочтений российского большинства, можно сказать, что ему по-прежнему мил жесткий государственный патернализм. Именно он объединяет столь разные на самом деле фигуры, как Ленин, Сталин и Брежнев, куда больше, чем их лидерство в коммунистической партии. Недаром на противоположном полюсе — наименьшей популярности — по результатам опроса оказались Горбачев и Ельцин. Они демонтировали советскую систему со всеми ее позитивами и негативами, но прежде всего до поры до времени ограничили всемогущество государства, характерное для этой системы. И то, что из трех разных форм патернализма (ленинской — революционной, сталинской — имперской, брежневской — позднеимперской) большинству опрошенных милее всего оказалась наиболее мягкая, брежневская, может служить слабым, но утешением для тех, кто не придает слову «государственник» в российском контексте исключительно позитивный смысл.
Упрек, наиболее часто звучащий в отношении тех, кто не стесняется причислять Сталина или Ленина к уважаемым и даже любимым историческим фигурам, — касается аморальности такого выбора. «Нельзя молиться за царя Ирода», нельзя уважать людей, совершенно очевидно виновных в гибели миллионов себе подобных. Аргумент железный, но он не учитывает двух факторов. Во-первых, рассуждая об истории, люди часто смотрят на нее как бы со стороны, не примеряя на себя. Стефан Цвейг причислил наполеоновскую эпопею к «звездным часам человечества», но, будь он солдатом Бонапарта, погибающим от жары и сабель мамелюков в песках Египта или от мороза и русских пуль под Москвой, — возможно, у него было бы иное мнение. Во-вторых, история России, к сожалению, почти не дает примеров сочетания порядка и законности, с одной стороны, и свободы и гражданских прав — с другой. Хотя дилемма «порядок или свобода» — заведомо ложная.
Тут, видимо, и находится суть проблемы: единственным возможным источником и порядка, и свободы большая часть общества пока считает не себя, а государство. Да, пусть не в зверином, сталинском, а в несколько более человечном, брежневском, обличье, но тем не менее. Надежда поэтому — только в том, что история — это бег на очень длинную, если не сказать бесконечную, дистанцию, творится она каждый день, а общественные симпатии и антипатии — вещь изменчивая. В сегодняшней Франции, кстати, преобладает весьма сдержанное, если не сказать критическое, отношение к Наполеону как правителю, хотя героизм его солдат и генералов никто не подвергает сомнению.
Ярослав Шимов
Журналист, историк