В островах охотник
целый день гуляет,
ничего не найдет,
сам себя ругает...
Тут Евдокия Ивановна Кривоносова еще не вступает. Она сидит за столом в своем доме на берегу Дона и улыбается, предвкушая песню. Без Дуни хора нет. Она это знает, роль свою в песне любит и добра к поющим сотоварищам не от ощущения своей незаменимой силы, а от рождения. Милое круглое лицо даровано ей природой, чтобы люди не долго приноравливались или осторожничали в общении с ней, а сразу любили.
В казачьей песне Дуня «дишканит».
Не сразу вступая, забирает она высоко и, словно уйдя от мелодии, чертит в небе узоры тонкие и круглые большей частью; припадая на крыло и опираясь на тугой осенний воздух, кружит над полем, над долом, над лесом, над Доном и, вдруг срываясь, пикирует вниз, и уже у самой воды, чуть не задевая ржавую крышу дебаркадера с некогда красным лозунгом «Ни одной жертвы — воде», впадает в мелодию, купается в ней одну-две строки и, не в силах удержаться, в конце повтора вновь взмывает ввысь, бог знает куда, и — с концами...
Сколько нам жить,
честью не служить-служить,
нельзя быть веселым,
что зверь не бежить.
Павел Михайлович Гуров, напротив, поет, вроде бы сидя в седле. Он запевает серьезно, не позволяя себе улыбнуться и строго поглядывая на остальных певцов. Елизавета Дмитриевна Лапченкова, Михаил Емельянович Кривоносов, жена Гурова Раиса Ильинична и Дуня ждут своего часа.
С серьезным к себе отношением «играет» Гуров те донские песни, что будоражили степь, когда казаки, верхом или в обозе сидючи (а то и за столом, как мы сейчас, с доброй чаркой — разговором), пели-играли на помин души или на возвращение с дальней дороги. И были те песни не короче.
— Откуда, я интересуюсь, вы будете? — спросил он, увидев меня в этом доме и строго взглянув на магнитофон. — Радио, телевидение, журнал?
— Из Москвы, из газеты.
— Будем знакомы, — сказал Гуров и протянул мне левую руку.
Поехал охотник
на теплые воды,
где хмары летают
при ясной погоде...
В Вешенской же в это время погода испортилась — небо обложило, пошел дождь.
— Посмотри, Дуня, — пробасила Елизавета Дмитриевна, которая в дуэте с подругой всегда пела мужскую партию, — чего это Рекс на дворе бурчел?
— Это он на ветер бурчел, — сказала хозяйка, выглянув в окно.
Значит, на дворе был дождь с ветром. Сельские хозяйственные работы из-за этой погоды затянулись, по однопутному понтонному мосту, прогибающемуся под тяжестью разного самодвижущегося груза, шла крестьянская техника, мощная и грязная, с полей. Огромный трактор осторожно пробирался по дощатому настилу на правый берег. Молодой черноусый красавец весело распевал незнакомую мне грустную песню. На черной от чернозема площадке между кабиной и колесами лежала оранжевая, как радость, тыква.
— Зачем тыкву на трактор положил? — спросил я его, шагая рядом по мосту.
— А для красоты, — сказал тракторист, улыбаясь.
— Давай я тебя сниму.
Он с готовностью остановился, затормозив длинный хвост. Я стал доставать фотокамеру, но тут из фанерного скворечника на берегу выскочил человек в ватнике и резиновых сапогах (по-видимому, дирекция моста) и, отчаянно матерясь, бросился к нам.
— А ну не держи колонну!
Трактор двинулся, колыхнул мост.
— Как тебя зовут? — только и успел спросить я.
— Захаров Александр! — И в приветствии он поднял руки.
...А у Гурова в этом возрасте была уже только одна рука. Другую он потерял на Ленинградском фронте.
«Из ряда вон героических поступков, не считая выполнения боевых заданий, как сапер и полковой разведчик я не совершил. В обороне мы были. Героизм же больше в наступлении отмечается. Однако в августе сорок второго, когда меня ранило — два тяжелых ранения и четыре легких, — до того еще не дошло».
Он выписался из госпиталя и поехал к Аральскому морю — «на теплые воды».
Сел на лужочек,
хотел отдохнуть-уснуть.
Охота сорвалась,
слышно гончих чуть...
У Гуровой Раисы Ильиничны голос нежный. Казачьи песни поет она правильно и с пониманием, хотя на Дон попала «в женщинах». Гуров песням научил и ее, и детей. Она вышла замуж за однорукого солдата, охранявшего их девичье общежитие, и переехала с ним в Вешенскую. Первое время им было трудновато, но жадный до жизни Гуров, перед войной работавший на обувной фабрике, научился одной рукой (сначала, правда, Рая помогала) тачать сапоги, потом плотничать, слесарить, штукатурить... Одной рукой он поставил дом, посадил и вырастил из косточек (только крыжовник — покупной куст) сад. Одной рукой он водит выданный ему по инвалидности «Запорожец» и ремонтирует машины соседям; и поет сейчас за столом, а вечерами — в хоре Дома культуры, дирижируя себе левой одной рукой.
Охотник немедля
на коня садился,
зверя любопытного
он поймать стремился...
Хоры есть во многих станицах и хуторах, и вешенский из них — не последний. До войны, было время, в нем певало 120 человек, потом кто погиб, кто бросил петь, а кто осел в церковном хоре.
— Не слыхала я того хора, — говорит Елизавета Ивановна, — но говаривали, что запевала у них там слабоватый, да ведь не подберешь. У них не по голосам там запевают.
В сорок пятом году собрались для песни семь человек. Ездили по полевым станам, концерты «ставили» и росли понемногу. Познакомившись на спевках, Дуня с Лизой уже не расставались друг с дружкой.
— Если я предана песне, так уж я не шатнусь, — сказала Дуня, ударила ребром ладони по столу и засмеялась. — И в войну, когда санитаркой в госпитале была, раненым пела, а только больше плакала.
Она и после войны была санитаркой и долго работала в Вешенской «в лечебных заведениях», а теперь по хозяйству.
— Вы ешьте, ешьте. Вон помидор соленый попробуйте.
Прокушенный легким поцелуем помидор тот разливается во рту, навевая мысль о том, что Бог (если он есть), наделив человека вкусовыми рецепторами, мог бы этим и ограничиться.
Евдокия Ивановна смотрит на меня и поет:
— На семь литров холодной воды двести пятьдесят граммов соли, триста сахара, пол-литра уксуса, ложка аспирина, чеснока можете положить, но немного, чтобы помидор не мягчел, хрен, лист лавровый — чего кто любит, и мыть помидоры перед засолом в двух водах...
Так же щедро делится Евдокия Ивановна и песнями, впрочем, печалит ее, что песни те, тщательно записанные в Вешенской и других местах, появляются в официальных хорах в виде сокращенном, с душой, порой опустошенной чрезвычайной музыкальной грамотностью и заученным мастерством.
— В экспортном исполнении наши песни худеют, — с сожалением шутит муж Евдокии Ивановны Емельянович, человек хоть и молчаливый, но тоже поющий и в хоре, и за столом; и в разговоре о жизни вспомнивший, что была недавно неожиданная радость: поехал на Волгу и с Мамаева кургана вдруг увидел позицию, которую оборонял во время Сталинградской битвы.
— Надо бы в Вешенской устроить музей казачьей песни. Магнитофоны есть — певцы живы.
— Живы пока, — соглашаются певцы.
Бросился охотник
по тропинке в лес, в лес,
увидал девчонку
спящей на траве...
Низкий, чуть с хрипотцой голос Лизы в хоре выделяется трагическим звучанием, хотя человек она легкий и веселый. Родилась Лиза в Вешенской, в Вешенской и состарилась. Жизнь ее была непростая, но, слава Богу, уладилась к вечеру... Она поет спокойно, чуть склонив голову и глядя на Дуню. Дуня моложе на десять годов, и жизнь у нее сложилась глаже: может, оттого она в высоту идет голосом, листьями играет, макушку песни гнет-раскачивает, а Лизавета — в глубины и там, у основания, обусловливает мощный и неуемный ее рост.
— Первый муж мой был хороший человек, председатель сельсовета, добрый и грамотный — несколько книг в год прочитывал. По нему стреляли и письма с угрозами слали... Потом, после его смерти, другой был. Тоже нет его уже в живых. Теперь мы с дедком живем. Этот третий.
— Хороший у тебя дед, — говорит Дуня.
— Хороший. Он зимой встанет раньше меня, вытопит печь. Потом будит меня: вставай, тепло уже... Что еще надо?
Я думаю: вроде бы действительно больше ничего...
Лиза и сейчас, в свои семь десятков, статна и красива необыкновенно.
— А против матери моей никакой красотой не годилась. Но о ней особый рассказ.
Лицо ее белое
покрыто цветами,
а грудь ее нежная
дарена судьбами...
Я не проверял «особый» рассказ Елизаветы Дмитриевны, но думаю, вымысла в нем немного. Невозможно соврать о себе в малых местах: станицах, селах, хуторах. Да хоть бы и был в нем вымысел, что за беда? Были бы люди. А люди были...
Особый рассказ:
— Отец мой, — начала Лиза, — был хуторским атаманом. Умер он 12 мая 1919 года. А мать мою — красавицу — посадили в тюрьму 6 октября. Тогда у нас кадетская власть была. Сидела мама здесь, в тюрьме, а когда стали на Вешенскую наступать, как у нас их здесь называли, красные-то, погнали ее кадеты в Каменск. Не одну, сто восемьдесят человек. Но не догнали. Где-то под Миллеровом в Веже...
— Вежа — это у Кошар, — поправляет Дуня.
— ...в Веже ее судили и присудили к расстрелу за подрыв кадетской власти. Отец знал пароль и матери перед смертью сказал. Она его нашим веженским, которые в красные затесались, шепнула, чтобы с тем паролем через белые кордоны можно было пройти. А одного поймали — Тришку Парфенова, он и сказал, что атаманова жена пароль выдала. И должна была закончить свою жизнь мать в двадцать пять своих годов. Восемь раз выводили ее на расстрел...
Он ее старался
чтоб не разбудить-будить,
не трогайте, братцы,
пусть спокойно спит...
— А тут один у белых был, — продолжала Лиза. — Рыбников из хутора Рыбного — член ихнего военного полевого суда. Любил он мать и сватался за нее (она ведь вдова была). Осудили на гибель ее без него. А когда он взялся в Веже изменить решение, нельзя было. Он конвоиров подкупил, те затворами поклацали, только не стреляли, но мать-то не знала — умирать шла. Так восемь раз было. Начальник тюрьмы тоже вешенский был, Шурке Кухтиной родственник, спрашивает: «Что не расстреляли?» — «А пули в нее не летят. Заговорена она...»
Сообщили в округ — он был в Новочеркасске, — что волшебница есть такая и пули в нее не летят. А те приказали гнать ее в одиночный столб — камера, где ни лежать, ни сидеть. И погнали ее...
Девчонка проснулася,
охотника видит.
Оробевши, говорит:
— Чем хотел обидеть?..
— И погнали, — заканчивала рассказ Лиза, — а за двадцать пять верст до Новочеркасска отбили ее от конвоя красиво. Харчей дали на дорогу и отпустили домой. Уж под Рождество пришла мать домой. В самую ночь.
Сколько я на свете
зверя ни бивал-бивал,
но такой красавицы
сроду не видал...
Мы сидим, слушаем. Песня про охотника взмывает и летит над станицей, над Доном... Я думаю, что этот самый охотник вполне мог быть одного возраста с красавицей матерью Лизаветы и с тем, из Рыбного хутора, спасавшим свою красную возлюбленную, и что, может, кто-нибудь еще жив из их компании.
А песня летит и летит, и вот уже Кружилинский хутор. Каменная школа, магазин, а у магазина старик в казачьей фуражке, овчинном полушубке, с большой и опрятной бородой, а сам маленький и крепкий.
— Знаете ли вы песню про охотника, дедушка?
— Как не знать? Я и сейчас пою, хоть с 1894 года рождения. Только не тут же петь.
Я стал усаживать казака в машину, когда к магазину на телеге с высоким железным ящиком, полным теплого, самого вкусного, говорят, на Дону кружилинского хлеба, подъехала пожилая женщина.
— Куда это вы наше престарелое достояние везете?
— Песни играть, — махнул рукой дед.
Дома у Василия Ивановича Топилина, участника всех войн, начиная с Первой мировой, было чисто и уютно. Подушки до потолка, фотографии прямых и с усами людей, на столе початая бутылочка яблочного вина, две рюмочки рядом и две перевернутые чашки.
— Со старухой живем, Ульяной Степановной, вдвоем.
И тут же появилась маленькая аккуратная бабушка.
— Давайте я вас сфотографирую на память.
Стул поставили.
— Я только зеленую вязанку надену, — сказала Ульяна Степановна.
Отчего не надеть, если есть. Она сбегала за кофтой. Я предложил ей сесть на стул. Но Василий Иванович, стрельнув глазом, сел сам, а жена быстро стала у правого плеча.
— С другого боку, — шумнул на жену казак.
И Ульяна оказалась у другого плеча...
— С какого боку шашка, — пояснил он мне, — с того и женка.
...отправляйся дальше
от мово жилища.
Здесь ты не найдешь
то, к чему стремишься.
«Знакомое лицо у деда», — думал я, возвращаясь в Вешенскую. На мосту вспомнил: да они похожи — дед, тракторист Саша и охотник, и девчонка из песни похожа и на Лизу, и на Дуню — живые они... И уже приближаясь к дому Кривоносовых, где ждали меня вешенские певцы, и услышав сложенные в хор голоса, стал думать, как бы я поступил на месте охотника. Вероятно, упрашивал бы не прогонять, объяснял.
— Ой, Бог с тобою! —
ей младенец сказал-сказал...
Пожал праву ручку
и прочь ускакал...
Вот мы и сыграли с тобой, читатель, казачью песню, без повторов, правда, и без нот. Тут уж ничего не сделаешь.
— Наши песни на ноты не идут, — заметит Дуня.
— Правда, — подтвердит Лиза. — По нотам — что черт по болотам.
Расходились мы поздно, но в некоторых домах еще пели.
«Сообщаются люди?» — сказал бы казак Топилин.
Он знал.
Юрий Рост
Обозреватель «Новой»