Стучат пишущие машинки. Частый, дробный их стук стоит над всей линией фронта, от промерзших валунов Карелии до желтых заволжских степей. Они стучат повсюду и всегда, в любую погоду и при любых условиях. Где только ни расположится штаб полка, дивизии, корпуса и так далее по всей линии военной иерархии, там возникает без промедления на столе — иногда в светлой комнате полуразрушенного городского дома, иногда в жарком, натопленном углу деревенской избы, а иногда и в бетонном коллекторе жилпромхоза, приспособленном для войны, — громоздкая, раздолбанная, с крупными круглыми клавишами в серебристом ободке пишущая машинка «Ундервуд».
И стоит в воздухе гул тысяч голосов. Офицеры всех родов войск, вошедшие с улицы в плащ-палатках, по которым ручьями стекает вода, и в выцветших добела гимнастерках с темными пятнами пота на спинах, и в огромных валенках с галошами, и в генеральских кителях с твердыми воротничками, — все они сообщают по команде и по начальству о событиях на фронте и о достойных награды. Гудят провода, раскаляются от нервного крика телефонные трубки, печатная машинка вступает в дело. Иногда за машинкой — усердный писарь, а полковник диктует приказ о представлении на орден. А иногда это не писарь, а девушка-машинистка. А иногда нет ни писаря, ни девушки-машинистки в узкой юбке и ладных сапожках, а есть только безмерно усталый, небритый, измученный тремя сутками боев капитан с воспаленными глазами, который ищет грязным пальцем прыгающие буквы, переводит каретку, заполняет наградной лист...
Чертова машинка! Вся она разболталась, трясясь в кузове полуторки вместе с другим штабным скарбом, трижды ее роняли в грязь измученные бессонницей, отупевшие от войны ординарцы, однажды ее засыпало землей в овраге, дважды ее чуть не утопили на переправах. Поэтому рычажки с буквами у нее пляшут как пьяные, одна буква выпрыгивает над строкой, другая ныряет под. А лента! Ее, кажется, не меняли с начала войны. Ну кто, скажите, будет менять ленту в пишущей машинке в суматохе наступления, когда нечего есть и нечего пить и даже нечем стрелять, или в хаосе отступления, когда вообще не до машинки и вытащить бы раненых... И поэтому лента мертвая, жеваная и почти не отпечатывает букв.
Но бывает и так — очень даже часто бывает! — что нет ни полумертвой пишущей машинки «Ундервуд», ни писаря с пятью классами образования, ни девушки, учившейся на курсах стенографии. Тогда, ночью, в душной землянке, усевшись на сбитую из досок полку, поджав под себя ноги в заляпанных глиной сапогах, положив на колени планшет, а на него лист серой грубой бумаги с вкраплениями щепочек, в тусклом свете чадящей керосиновой лампы беспредельно усталый офицер от руки заполняет наградной лист. А другой офицер, в тысяче километров от него, в летчицком шлеме, с уже навешенным парашютом, в свете разожженного в конце полосы костра подмахивает наградной лист, положив его на крыло своего штурмовика, и уже ревут моторы, и ему пора. Но он подписывает, потому что в штаб фронта летит знакомый полковник на «Дугласе», и надо использовать оказию, не пропустить.
Так диктуют, пишут, подписывают наградные листы, так они возникают и живут потом своей жизнью, перелетая самолетами и переезжая поездами до самой Москвы, где сводный фронтовой приказ с длинным списком награжденных подпишут неизменный всесоюзный староста Калинин и секретарь президиума Верховного Совета Горкин.
Давно ушедший, но близкий и родной вещный мир отпечатался в наградных листах и приказах. Бумага серая, грубая, или желтая, хрупкая, а иногда и вовсе кажется, что оберточная, для селедки или крупы, но другой нет. Круглые черные дыры по краям от дыроколов, четыре дыры на лист. Карандаши, обратите внимание на остро отточенные красные и синие карандаши: они стоят на столах в стаканчиках у больших военных начальников в их больших светлых кабинетах, и они ими ставят размашистые, властные подписи под длинными списками награжденных. А командиры полков расписываются под приказами о награждении легко, не без изящества. Чернила, не забудьте про чернила, хотя, возможно, вы уже и не помните, что это такое. Они синие, но, выцветая на бумаге, делаются фиолетовыми и блеклыми, словно растворяются и тают, так же как истаивают, удаляясь от нас в бесконечную даль времени, красные от мороза, белые от пурги, мрачные от неудач, злые от хамского начальственного ора, веселые от водочки лица наших офицеров.
В верхнем правом углу приказов как правило написано: «Сов. секретно» и — обязательно прописными буквами — «ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ». В этой огромной, многомиллионной, действующей армии нет такой военной профессии и такого места, которые были бы обойдены наградами. Пехотинцы, танкисты, летчики, моряки — конечно, получают награды. Их получают связисты — в наградных листах их называют «линейные надсмотрщики», — которые под огнем пятнадцать раз в сутки бегут и ползут к обрыву провода, по которому в одну сторону летят отчаянные просьбы о подкреплениях, а в другую — матерные приказы стоять до конца. Есть такие связисты, которых в этот момент накрывает мина, и они, лежа с осколком в спине, зажимают концы провода зубами, боясь потерять сознание от кровопотери и не дать связь. Получают медали «За отвагу» ездовые, это пожилые дядьки спокойного нрава, которые на телегах возят боеприпасы в части и делают это исправно, даже когда дороги развезло в жижу и на телегу со снарядными ящиками пикирует откуда-то взявшийся посреди ясного неба немец. Получают ордена и медали повара, есть такие приказы и наградные листы, где отмечается, что повар делал все, чтобы накормить людей, и кормил их хорошо и вкусно даже тогда, когда снарядом была разбита вдребезги его полевая кухня. И санитары получают награды — за то, что вытащили из боя 15 раненых, 28 раненых, 35 раненых... Да и писари получают награды, я читал наградной лист на писаря, в котором отмечается, что он все возложенные на него обязанности выполнял умело, с толком и до конца и действовал инициативно в опасной обстановке.
А есть еще тов. Письменный в 864-м самоходном артиллерийском Бургасском им. Суворова полку. Он под огнем противника доставил горячую пищу личному составу, хотя это в тот момент и не входило в его обязанности. Но взял два термоса с кашей и понес. А то, что он в боях в районе Заласентбалаж произвел экипажам самоходок починку обуви — «29 ремонтов лишь за четыре дня боев», — это сильно увеличивает его шансы на медаль! И он ее получил, сержант сапожник Леонтий Григорьевич, 1905 года рождения, образование общее 6 классов.
А командир 3-го танкового батальона капитан Чернышев расписывается розовым карандашом. Где он его взял на дорогах войны? Но носит огрызок карандаша в кармане своего черного промасленного комбинезона и достает, когда надо. А надо сейчас, потому что именно сейчас капитан склоняется над столом в штабе и оглядывает наградной лист на Ваню Воронцова. Попавшая под весенний дождь 1945 года бумага расплылась. Буквы пишущей машинки едва видимы и прыгают. Но четки и отлично читаются буквы ясного, хорошо поставленного в школе учителем чистописания почерка: «Тов. Воронцов, оставшись с одним танком, маневрируя на поле боя, будучи окруженным пехотой противника, которая забрасывала его гранатами, в течение 4-х часов сдерживал натиск яростных атак противника силою до 6 танков и до полка пехоты, уничтожая немцев гусеницами и танки — огнем...» Капитан представляет лейтенанта Воронцова на орден Красного Знамени, но командир 110-й Знаменской танковой бригады подполковник Шевченко решает иначе: «Тов. Воронцов достоин Правительственной награды орденом — Отечественная война I степени». Почему так? Рядом он пишет в косых скобках, карандашом одно слово: «Посмертно».
Читаешь это и думаешь с горечью и досадой, на которую, конечно, не имеешь никакого права: ну что же так?! Ну что же случилось? Ведь не 1941-й, а 1945 год! И где же все остальные были, и почему он оказался один среди врагов? И отчего, товарищ капитан, он 4 часа дрался один, а помощь так и не пришла? Но пустые вопросы, никто на них уже никогда не ответит. Только в архиве выцветший, ветхий, вымоченный когда-то мартовским дождем наградной лист, и в памяти уже навсегда танкист Ваня на своем одиноком танке.
Кажется, в миллионах этих документов есть все и всё, от генералов до рядовых, от летчиков до саперов, от танкистов до связистов. И действительно, тут, в этом вневременном хранилище памяти, можно найти наградной лист на позабытого, почти нигде не упоминающегося генерал-майора Березинского, который летом 1941 года выводил войска из окружений почти без потерь, был представлен к ордену Ленина, потом был начальником штаба 52-й армии и умер от последствий пребывания в блокадном Ленинграде, в 1943 году, в военном санатории под Москвой. Но это только кажется, что тут есть все, потому даже в этом гигантском, безразмерном хранилище некоторые имена отсутствуют.
Про генерала Лукина, организовавшего оборону огромного кольца под Смоленском, задержавшего здесь немцев и попавшего в плен, я не нашел ничего (зато нашел 24 его полных тезки). И про Тихона Пименовича Бумажкова, который летом 1941 года в Белоруссии, в хаосе, неразберихе и отступлении, организовал партизанский отряд и бодро разгромил несколько немецких частей, — ничего нет. Зимой Бумажков погиб, война валом перекатилась через его затерянную на оккупированной территории могилу и пошла дальше... А подполковник Валериан Сергеевич Знаменский, профессиональный диверсант, чуть ли не всю войну проведший в немецком тылу, — до сих пор не раскрыт для глаз потомков. Подполковник упоминается всего раз, в одном из Указов Президиума Верховного Совета за 1943 год, в длинном списке награжденных он стоит под номером 20, между красноармейцами Захаровым и Золочевским — но наградной лист его по-прежнему засекречен, и описание его дел по-прежнему в спецхране.
 |
| Бойцы 168-й стрелковой дивизии полковника А.Л. Бондарева во время боя. Ленинградский фронт. 1941 год |
Типографских наградных листов периодически не хватало, тогда в штабе полка делали самодельные, то есть печатали анкетные графы на машинке. Язык бесчисленных наградных листов прост и ясен, иногда в нем попадаются бюрократические формулы, но иногда есть и вольные отступления от норм и правил. То вдруг прорвется живой голос командира, который в приказе назовет немцев «фрицами», а другой в простоте своей напишет: «...из своего автомата убил трех макаронников...» Так вообще-то не принято писать в документах, но иногда проходит. И ошибки в наградных листах тоже нередки: то проскальзывает в речи командира полка простецкое «ложил снаряды», то писарь, пишущий под диктовку, напишет, как слышит: «Оккумулятор». Но есть и поэты, и философы этого дела, и так и видишь честное, задумчивое и вдохновленное лицо двадцатипятилетнего капитана, недоучившегося в МГУ, когда он в хате на окраине села, в передышке между боями, садится за стол заполнять наградные листы. Он пишет хорошим слогом о «задании, в существе которого было...», а про сослуживца говорит, что он пошел в бой, «презирая смерть».
Читать бесконечные, бесчисленные наградные листы и приказы — то же самое, что читать саму войну. Большего приближения к ней не дает никакое другое чтение. Вот так, лист за листом, двигаешься через всю эту необозримую, невыносимую, невероятную войну. Читаешь и за пять минут чтения наградного листа сродняешься с человеком. Ухватываешь краткие, сухие подробности его анкеты, примечаешь место рождения, откуда призван, какое образование, где воевал, — и уже как будто знаком с ним и думаешь о нем, как он там, дошел ли до конца, как жил после войны, где и кем работал.
И так, читая про ездового, который, рискуя жизнью в городе Ельне, спасал повозку с секретными документами, и про командира взвода санитаров-носильщиков, вынесшего со своими людьми из пекла 158 человек, — привычно скользишь взглядом по графе «Имеет ли ранения и контузии в Отечественной войне» и вдруг с размаху ударяешься о слово «убит», каллиграфически четко выведенное синими чернилами. Умело это кто-то написал, аккуратно, и осталось навсегда. И чувствуешь в этот момент что-то вроде столбняка, окаменеваешь.
Алексей ПОЛИКОВСКИЙ
P.S.Во всех публикуемых наградных листах сохранены орфография и пунктуация оригиналов.
НАГРАДНЫЕ ЛИСТЫ