Очередное мое исследование на тему «А как сидится у них?»
Однако нельзя было не воспользоваться ситуацией, не съездить на суд и не посмотреть на тюрьмы, не посидеть на слушаниях, не поговорить с адвокатами и не влюбиться коллективно, всей женской частью группы поддержки Ксении, в прокурора. Журналист Наталья Геворкян сказала, что он похож на Овода в исполнении артиста Стриженова. А по мне, так на Овода в исполнении артиста Харитонова, который потом был Мурьеттой в фильме «Звезда и смерть Хоакина Мурьетты».
Я давно уже привыкла, что, когда я задаю знатокам местной юриспруденции простой и естественный вопрос: «Бывают ли у вас заказные процессы?» — они не понимают его смысла. Они просто не в состоянии представить, что происходит в судах у нас, — они не могут в это поверить. Во Франции я столкнулась с еще более странной разновидностью этого непонимания: когда бывшие советские и даже бывшие российские люди напрочь забывают наш абсурд — забывают стремительно, как страшный сон. В связи с этим была учреждена парижская ячейка «Руси сидящей», она получилась весьма боевой. Это наше четвертое отделение, до того мы пустили корни в Литве, Канаде и Дании.
Во Франции на высоте оказалась прежде всего тюремная наука: все там знают и сильно уважают Пьера Виктора Турнье, главного спеца по тюрьмам и по криминологии. Он говорит, что тюремщик во Франции — профессия выдающаяся. Никто никогда не слышал, чтобы ребенок хотел стать надзирателем, не так ли? А вот чтобы дети хотели стать полицейскими — это сколько угодно. При этом 10% надзирателей во Франции — это дети надзирателей, причем не считая племянников и племянниц. А среди французских полицейских — детей полицейских только 7%. А еще тюремные надзиратели — это профессия, где больше всего членов профсоюза (то есть чуть что — и сразу на баррикады). И еще надзиратели — чемпионы Франции по количеству больничных.
В тюрьму сейчас идет работать элита нации. Не в надзиратели, конечно, — глупо, если бы мозг Франции шел бы с ключами в коридоры. В начальники тюрем набирают выпускников самых престижных высших школ: это могут быть доктора юридических или исторических наук лет 30. Идут в тюрьмы из-за престижа: сие есть служба Отечеству, а не какой-то там частный сектор. По части знаний тюремных законов и традиций они отстают, хотя работают некоторое время (две недели, типа стажировки) надзирателями, но этого маловато. Зато яйцеголовые стратегически мыслят и круглосуточно на мобильном, в скайпе, в соцсетях, им можно и нужно звонить, если что. Старые начальники, похожие на Жана Габена, те, что прошли весь карьерный путь, — потихоньку уходят, окруженные любовью и уважением.
Во Франции нет зон и колоний-поселений, здесь тюрьмы трех категорий: арестные дома для подозреваемых и осужденных до 3 лет; потом тюрьмы для тех, кто сидит до 15 лет; и централы — с пожизненными. Хуже всего в арестных домах: они перегружены, забиты в основном дурными подростками и нелегалами, нормальному взрослому человеку там очень трудно. Работы практически нет, государство спонсирует арестным домам плату за телевизор в камере и усиленно снабжает арестантов успокоительным. Исправиться в таких условиях невозможно.
Во второй категории тюрем лучше: там нет перегрузки, всегда есть свободные камеры, все друг друга знают. И от этого получаются всякие выгоды: мягче режим, включая «режим доверия», — переводят на этаж, где двери камер открыты. Можно, когда хочешь, выйти во двор, там много работы, можно зарабатывать (не конверты клеить — это работа отдается в арестные дома, а есть возможность научить человека сложному труду). Здесь в осужденного государство и частные фирмы вкладывают деньги, дают сложные навыки. Люди в таких тюрьмах учатся и зачастую защищают магистерские диссертации. То же самое относится к централам. Треть преступников точно исправляется — в арестных домах такой возможности нет.
В вопросе о том, какие преступления считать серьезными, а какие нет, — разница между Россией и Францией огромна. Торговля гашишем — это мелкая преступность, считают французы. Год тюрьмы дают за очень серьезные вещи. Средний срок пребывания за решеткой — 10 с половиной месяцев.
Главная проблема французского правосудия — процессуальные сроки. Человек может очень долго сидеть в КПЗ, прежде чем дождется суда. Во Франции полторы тысячи человек в год получают компенсацию за «недолжное заключение»: например, человек украл поднос с круассанами, просидел в ожидании суда 9 месяцев, а суд дал 3 месяца тюрьмы. Не давать же ему, право слово, 9 месяцев за круассаны? Пожалте за компенсацией за лишнее наказание. Правда, мило? Я вам клянусь: французы возмущены и считают эту волокиту жутким безобразием и нарушением прав человека.
…Знаете, что сказал жандарм нашей Ксении, когда защелкнул на ней наручники? Он сказал: «Пардон, мадам», — и вежливо поклонился. А потом спросил, не жмут ли браслеты. О том, что увидела Ксения в женской тюрьме, — доложу через неделю. Мерси.